Четвертое письмо от словенского философа Славоя Жижека Надежда Толоконникова получила, когда еще отбывала срок в Красноярской тюремной больнице — в ноябре 2013-го. Свой ответ она прислала через два месяца после освобождения по амнистии в конце декабря
Дорогая Надежда!
Я думаю, что наша беседа должна продолжиться, потому что мы остановились на переломном моменте. В вашем последнем письме вы подчеркнули, насколько важно принимать во внимание различия между странами и как это разнообразие требует разных форм борьбы. Разумеется, я полностью с вами согласен, но хотел бы добавить, что само это разнообразие следует поместить в рамки тотального характера мирового капитализма.
Гегелевское понятие «тотальность», на которое я ссылаюсь, не является органичным Целым, но критическим понятием. «Поместить феномен в его тотальность» не означает увидеть скрытую гармонию Целого, но включить в систему все его искажения («симптомы», антагонизмы, непоследовательности) как его интегральные части. Другими словами, гегелевская тотальность является по определению «противоречивой», антагонистической, непоследовательной: «Целое», которое является «Истинным» (Гегель: «das Ganze is das Wahre»), является Целым плюс его симптомы, неумышленные последствия, которые выдают его неистинность. Для Маркса «тотальность» капитализма включает кризисы, как его неотъемлемую часть. Для Фрейда «тотальность» человеческого субъекта включает патологические симптомы в качестве индикаторов того, что «подавлено» в официальном образе субъекта. За этим кроется исходное предположение, что Целое никогда не является полностью целым: каждое определение Целого оставляет что-то в стороне, и диалектическое усилие как раз и состоит в том, чтобы включить этот избыток, отчитаться за него. Симптомы никогда не бывают просто вторичными недостатками или искажениями в основе своей здоровой Системы – они являются показателями того, что что-то прогнило (является противоречивым или несостоятельным) в самом сердце Системы. Давайте резко вернемся к конкретной ситуации: если вы хотите говорить о глобальном капитализме, вы должны включить туда Конго, страну, в которой царит разруха и где воюют тысячи детей-наркоманов, ставших солдатами, но эта страна тем не мнее полностью интегрирована в глобальную систему. То же самое применимо к России.
„
Если вы хотите говорить о глобальном капитализме, вы должны включить туда Конго, страну, в которой царит разруха и где воюют тысячи детей-наркоманов, ставших солдатами, но эта страна тем не мнее полностью интегрирована в глобальную систему. То же самое применимо к России.
Мы должны всегда иметь в виду, что глобальный капитализм не толкает автоматически всех своих субъектов к индивидуальному гедонизму и вседозволенности. Действительно, во многих странах, которые недавно встали на путь быстрой капиталистической модернизации (как Индия), многие люди сохраняют приверженность к так называемым традиционным (то есть до-модернистским) ценностям и этике (семейные ценности, неприятие разнузданного гедонизма, сильная этническая идентичность, приоритет внутриобщинных связей над индивидуальными достижениями, уважение к старикам и т. д.), но это ни в коей мере не доказывает, что они не являются полностью «современными». Иначе следовало бы считать, что только люди на либеральном Западе могут себе позволить непосредственную и полную капиталистическую модернизацию, в то время как люди из менее развитых азиатских, африканских и латиноамериканских стран всего лишь выживают при стремительной атаке капитализма благодаря «костылям» традиционных связей, иначе говоря, традиционные связи якобы необходимы, когда местное население не способно выжить при капитализме, принимая его собственную лидерально-гедонистическую индивидуалистскую этику. Но второстепенные теоретики постколониализма, которые рассматривают живучесть старых традиций как сопротивление глобальному капитализму и его насильственной модернизации, полностью ошибаются. Напротив, верность старым («азиатским») ценностям парадоксальным образом позволяет таким странам, как Сингапур или Индия, следовать по пути капиталистической динамики даже более радикально, чем либеральные западные страны. Ссылка на традиционные ценности позволяет людям оправдывать свое беспощадное участие в рыночном соревновании в этических терминах («Я действительно должен помогать родителям, зарабатывать достаточно денег, чтобы мои дети и племянники могли учиться...»).
Мы можем сказать нечто сходное относительно сегодняшнего Китая: неверно утверждать, что перед Китаем стоит выбор между тем, чтобы стать подлинно коммунистической страной или же сохранить коммунистическое правление, которое препятствует полному капиталистическому развитию. Это псевдовыбор: в Китае сегодня капиталистический рост столь стремителен не вопреки коммунистическому правлению, а благодаря ему. Совершенно не будучи препятствием для капиталистического развития, коммунистическое правление гарантирует наилучшие условия для самого разнузданного капитализма.
„
Ссылка на традиционные ценности позволяет людям оправдывать свое беспощадное участие в рыночном соревновании в этических терминах.
”
Одним словом, глобальный капитализм является сложным процессом, который затрагивает разные страны различным образом: при всем их разнообразии общее в самых разных протестах – это то, что все они являются реакциями на различные грани капиталистической глобализации. Общая тенденция сегодняшнего глобального капитализма – это дальнейшая экспансия царства рынка, которая сочетается с прогрессивным созданием перегородок в публичном пространстве и уменьшением социальных служб (здоровье, образование, культура) и ростом авторитарного функционирования политической власти. Именно в этом контексте греки протестуют против воцарения международного финансового капитала, в то время как их собственное коррумпированное и неэффективное клиентелистское государство все менее способно обеспечить им даже самые базовые социальные услуги; турки протестуют против коммерциализации общественного пространства и религиозного авторитаризма; египтяне протестуют против коррумпированного авторитарного режима, который пользуется поддержкой западных держав; иранцы протестуют против коррумпированного и неэффективного религиозного фундаментализма и т. д.
Объединяет эти протесты то обстоятельство, что ни один из них не может быть сведен к одной теме; все они имеют дело со специфической комбинацией по меньшей мере двух разных протестных тематик: одна – более или менее радикальная экономическая тема (начиная с коррупции и неэффективности и кончая прямым антикапиталистическим протестом), а вторая – политико-идеологическая (от требований демократии до требований преодоления стандартной многопартийной демократии). Но ведь эти характеристики свойственны и движению Оккупай Уолл Стрит (ОУС)! За многообразием часто путаных заявлений движение ОУС выражает две основополагающие догадки: 1. Недовольство капитализмом КАК СИСТЕМОЙ, то есть проблема видится в самом существовании капиталистической системы, а не в ее особой коррумпированности; 2. Понимание того, что институциональные формы представительной многопартийной демократии недостаточны, чтобы бороться с эксцессами капитализма, то есть что следует заново изобрести демократию.
Славой Жижек в кадре из собственного фильма «Киногид извращенца»
Разумеется, существуют многочисленные ловушки, в которые могут попасться те, кто вовлечен в подобные битвы. Возьмем случай Турции. Лозунг тех, кто протестовал на площади Таксим, был «Достоинство!». Это – хороший, но очень амбициозный лозунг. Термин «достоинство» подходит, покуда он дает понять, что протесты связаны не с какими-то требованиями материального характера, но касаются свободы и эмансипации демонстрантов. В случае протестов на площади Таксим призыв к достоинству относился не только к коррупции и жульничеству, он также в первую очередь был направлен против идеологии опекунства турецкого премьер-министра. Прямой мишенью для протестов в Гези-парке был не неолиберальный капитализм или исламизм, а личность Эрдогана: к нему относилось требование отставки. Но почему? Какая черта его личности столь раздражала, что сделала его мишенью как светских образованных протестантов, так и исламской молодежи, объектом ненависти, которая их объединила? Вот как это объясняет мой друг Бюлент Сомай:
Все хотели, чтобы Эрдоган подал в отставку. Как многие активисты объясняли во время движения сопротивления и впоследствии, он постоянно вмешивался в их стиль жизни. От женщин он требовал, чтобы они рожали как минимум троих детей, не делали кесарева сечения, не делали абортов; он требовал, чтобы люди не пили и не курили, не держали друг друга за руки на публике, были послушными и религиозными. Он постоянно поучал их насчет того, что для них лучше («покупайте и молитесь»). Это, возможно, наилучшее свидетельство неолиберального («покупайте») и умеренно-исламистского («молитесь») характера правления Партии справедливости и развития: утопия премьер-министра Эрдогана для Стамбула (напомним, что он был в течение четырех лет мэром города) – это огромный торговый центр и огромная мечеть на площади Таксим и в Гези-парке. Он стал Daddy knows best («папа знает лучше») во всех областях жизни и попытался это навязать под неуклюжей опекунской маской, которая быстро слетела во время волнений в Гези-парке, вскрыв подлинный авторитарный характер его правления.
„
Требование достоинства означает, что я хочу быть обманутым и находиться под контролем таким образом, что будут соблюдены внешние приличия, так что я не теряю своего лица. Разве не такова ключевая особенность наших демократий?
Разве «покупайте и молитесь» не является совершенной позднекапиталистической версией старого христианского ora et labora, где личность работника (тяжело работающего крестьянина) заменена потребителем? За этим кроется идея, что молитва (кодовое обозначение верности старым общинным традициям) превращает нас в еще лучших «покупателей», то есть участников глобального капиталистического рынка.
Однако призыв к достоинству – это не только протест против подобной покровительственной директивы «покупать и молиться»; достоинство – это также достойный вид, и в этом случае требование достоинства означает, что я хочу быть обманутым и находиться под контролем таким образом, что будут соблюдены внешние приличия, так что я не теряю своего лица. Разве не такова ключевая особенность наших демократий? Ведь именно так функционируют наши демократии – с нашего согласия: мы ведем себя так, словно мы свободны и обладаем свободой решений. Молча мы не только принимаем, но даже требуем, чтобы невидимая директива (вписанная в саму форму нашей свободы речи) указала нам, что делать и говорить. Как Маркс понял давным-давно, секрет – в самой форме. В этом смысле в демократии каждый обычный гражданин является царем, но он – царь в конституционной демократии, царь, который решает лишь на формальном уровне и чья функция – подписывать меры, которые предписывает исполнительная власть. Как поддержать иллюзию, что царь решает на самом деле, когда все мы знаем, что это неправда. То, что мы называем кризисом демократии, случается не тогда, когда люди перестают верить в собственную силу, а когда они перестают доверять элитам, тем, кто предположительно знает и дает руководящие указания, когда они испытывают тревогу, понимая, что «трон (настоящий) пустует» и что решение теперь действительно зависит от них. Поэтому-то в «свободных выборах» всегда имеется аспект минимальной вежливости: те, кто находится у власти, вежливо претендуют, что они властью не обладают, и просят нас свободно решить, хотим ли мы дать им власть – с зеркальным отображением логики жеста, обозначающего отказ.
Возвращаясь к Турции, требование «достоинства» – это единственный вид достоинства, которого хотят протестанты, уставшие от примитивного и прямолинейного способа, которым их надувают и ими манипулируют? «Мы хотим, чтобы нас надували более аккуратно, сделайте по меньшей мере усилие, чтобы надувать нас, не оскорбляя при этом наши умственные способности» или же речь идет о большем? Если мы стремимся к большему, мы должны понимать, что первый шаг к освобождению – это избавиться от видимости псевдосвободы и открыто провозгласить нашу несвободу. Скажем, первый шаг к освобождению женщины – это отбросить видимость уважения к женщине и открыто провозгласить, что женщины угнетаются: ведь сегодняшний господин меньше, чем когда-либо, хочет походить на господина.
Значит ли это, что мы попросту должны избавиться от господ? Здесь я хотел бы закончить небольшой провокацией. Настоящий Мэтр – это не тот, кто насаждает дисциплину и запреты, не тот, кто говорит: «Вы не имеете права!» или «Вы должны!» Он говорит вам: «Вы можете!» – но можете что? Сделать невозможное, то есть то, что кажется невозможным внутри координат существующего пространства: сегодня это означает нечто весьма определенное – вы можете думать вне капитализма и либеральной демократии как предельных рамок вашей жизни. Мэтр – это исчезающий посредник, который возвращает вас к себе, кто ведет вас к пропасти вашей свободы: когда мы слушаем подлинного лидера, мы открываем, чего мы хотим (или, точнее, чего мы всегда хотели, сами того не зная). Мэтр нам нужен, потому что мы не можем достичь нашей свободы непосредственно – для того чтобы получить этот доступ, нас следует подтолкнуть снаружи, ибо наше «природное состояние» – это состояние инертного гедонизма, того что Ален Бадию называет человеческим животным. Парадокс, который скрывается за этим, следуюший: чем дольше мы живем как «свободные индивиды без Мэтра», тем больше мы на самом деле несвободны, потому что мы пойманы в пределы существующих рамок возможностей. Толкнуть к свободе нас должен Мэтр.
„
Чем дольше мы живем как «свободные индивиды без Мэтра», тем больше мы на самом деле не свободны, потому что мы пойманы в пределы существующих рамок возможностей. Толкнуть к свободе нас должен Мэтр.
След этого аутентичного призыва Мэтра обнаруживается даже в знаменитой фразе Обамы из его первой президентской кампании: «Yes, we can!» Этим открывалась новая возможность, но – как мне могут возразить – не сделал ли чего-то подобного Гитлер? Разве его послание немецкому народу не было своего рода «Yes, we can» убивать евреев, уничтожать демократию, действовать как расисты, нападать на другие народы? Более пристальный анализ немедленно показывает нам различие: совершенно не будучи подлинным Мэтром, Гитлер был демагогом-популистом, который умело играл на темных инстинктах народа. Поступая таким образом, Гитлер словно следовал печально известному лозунгу Стива Джобса: «Очень часто люди не знают, чего они хотят, пока вы им это не покажете». В то же время, несмотря на все, что можно раскритиковать в деятельности Джобса, он был близок к подлинному Мэтру в своем понимании этого лозунга. Когда его спросили, в какой степени Apple опирается на желания потребителей, разрабатывая свои товары, он фыркнул: «Ни в какой! Не дело покупателей знать, чего они хотят... Мы воображаем, что мы хотели бы иметь». В Индии тысячи бедных работников интеллектуального труда работают на предприятиях, которые иронически называются «лайко-фермы» (like-farms): им платят гроши за то, что они сидят перед компьютерами и бесконечно нажимают на кнопку «like» на страницах, где посетителей или потребителей просят «лайкнуть», если им нравится тот или иной товар. Таким образом, товар может показаться очень популярным и соблазнить неопытного потенциального покупателя на покупку этого товара (или хотя бы заинтересоваться им), по логике: «наверное, это что-то стоящее, раз столько посетителей удовлетворены». Такова надежность реакций потребителей... Заметьте все же удивительный поворот аргументации Джобса: после того как Джобс отрицает, что потребители знают, чего хотят, он не продолжает с ожидаемым прямым обратным аргументом: «Это наша задача (творческих капиталистов) вообразить,чего хотят потребители и затем показать им данный товар на рынке».
Вместо этого он продолжает: «Мы воображаем, что мы хотели бы иметь». Именно там действует подлинный Мэтр: он просто подчиняется собственным желаниям, а народ решает, пойдет ли он за ним. Другими словами, его власть исходит из его верности собственным желаниям, из того, что он не идет на компромисс. В этом и состоит разница между подлинным Мэтром и, скажем, сталинистским лидером, который претендует на знание (лучше, чем сами люди) того, чего люди на самом деле хотят (что для них на самом деле хорошо), и готов заставить их этому подчиниться, даже вопреки их воле.
„
„
Если мы просто уничтожаем рынок (включая рыночную эксплуатацию), не заменяя его иной формой коммунистической организации производства и обмена, то господство возвращается с местью, а вместе с ним – прямая эксплуатация.
Как раз когда я заканчивал это письмо, я узнал о смерти Нельсона Манделы. Был ли он аутентичным Мэтром? В последние два десятилетия своей жизни Манделу прославляли как образец того, как освободить страну от колониального ига, не поддавшись соблазну диктаторской власти и антикапиталистической позиции. Короче, Мандела не был Мугабе, Южная Африка осталась многопартийной демократией со свободной прессой и динамичной экономикой, хорошо интегрированной в мировой рынок и невосприимчивой к поспешным социалистическим экспериментам. Теперь, после его смерти, его статус святого мудреца кажется закреплен навечно: Голливуд делает о нем фильмы, его роль была сыграна Морганом Фримэном, который в прошлом играл Господа или, по крайней мере, американского президента; звезды рока и религиозные лидеры, спортсмены и политики – от Билла Клинтона до Фиделя Кастро – едины в его беатификации.
Но вся ли тут истина? Основные факты замалчиваются при этом прославлении. В Южной Африке нищенская жизнь бедного большинства осталась практически неизменной со времен апартеида. Рост политических и гражданских прав сопровождается ростом насилия и преступности. Основное изменение состоит в том, что к старому белому правящему классу присоединилась новая черная элита. Люди помнят еще старый Африканский Национальный Конгресс, который обещал не только конец апартеида, но большую социальную справедливость, даже своего рода социализм. Этот гораздо более радикальный АНК потихоньку вытесняется из нашей памяти. Неудивительно, что среди черных бедняков растет ярость.
Славой Жижек выступает в книжном магазине St. Mark's Bookshop в Нью-Йорке 27 октября 2011 года
Легко высмеивать Айн Рэнд, но есть зерно истины в знаменитом «гимне деньгам» из ее книги «Атлант расправил плечи»: «Покуда вы не обнаружите, что деньги – это корень добра, вы будете искать собственного разрушения. Когда деньги перестают быть тем средством, благодаря которому люди имеют дело друг с другом, то люди становятся орудиями других людей. Кровь, розги и оружие или доллары. Сделайте ваш выбор – другого нет». Не сказал ли Маркс нечто сходное в знаменитой формуле о том, как в мире предметов потребления «отношения между людьми приобретают облик отношений между вещами»? В рыночной экономике отношения между людьми могут показаться отношениями взаимно признанной свободы и равенства: господство еще не установлено и не видно простым глазом. Но проблема состоит в контексте, который кроется за утверждениями Рэнд, что единственным выбором является выбор между прямой и непрямой эксплуатацией и господством, в то время как любая другая альтернатива отвергается как утопия. Следует все же учесть, что в смехотворном идеологическом утверждении Рэнд имеется момент истины: большой урок государственного социализма состоит в том, что прямое уничтожение частной собственности и рыночного регулирования, которому не хватает конкретных форм социального регулирования процесса производства, неизбежно воскрешает прямые отношения порабощения и господства. Если мы просто уничтожаем рынок (включая рыночную эксплуатацию), не заменяя его иной формой коммунистической организации производства и обмена, то господство возвращается с местью, а вместе с ним – прямая эксплуатация.
Общее правило состоит в том, что когда начинается восстание против деспотического полудемократического режима, как это произошло на Ближнем Востоке в 2011 г., легко мобилизовать большие толпы с лозунгами, которые невозможно назвать иначе, как «угодные толпе», – за демократию, против коррупции и т. д. Но когда наступает время перейти к более трудным выборам: когда наше восстание успешно в достижении своей прямой цели, тогда мы начинаем понимать, что то, что нам реально мешало (несвобода, унижение, социальная коррупция, отсутствие перспектив достойной жизни), продолжается, приняв новую форму. Правящая идеология мобилизует здесь весь свой арсенал, чтобы помешать нам прийти к подобному заключению. Нам начинают рассказывать, что демократическая свобода приносит с собой ответственность, что такую цену надо заплатить, что мы еще не зрелы, если мы слишком многого ожидаем от демократии. Таким образом, нас обвиняют в наших провалах: в свободном обществе, говорят нам, мы все капиталисты, которые делают вложения в собственную жизнь, решая, например, что следует больше вкладывать в образование, чем в развлечения, если мы хотим преуспеть, и т. д.
„
Если мы хотим сохранить верность наследию Манделы, то мы должны забыть о церемониальных крокодиловых слезах и сконцентрироваться на неосуществившихся чаяниях
„
На более политическом уровне американская дипломатия разработала детальную стратегию о том, как минимизировать негативные последствия, направляя народное восстание в приемлемые парламентско-капиталистические рамки, как это было с успехом сделано в Южной Африке после падения апартеида, на Филиппинах после падения Маркоса, в Индонезии после падения Сухарто и т. д. Именно при таком раскладе радикальная политика эмансипации должна принять самый большой вызов: как подтолкнуть ситуацию к дальнейшему развитию после того, как спала первая волна энтузиазма, как сделать следующий шаг, не поддаваясь катастрофическому «тоталитарному» соблазну, – короче, как провинуться дальше, чем Мандела, не становясь Мугабе?
Если мы хотим сохранить верность наследию Манделы, то мы должны забыть о церемониальных крокодиловых слезах и сконцентрироваться на неосуществившихся чаяниях, которые появились при его лидерстве. Мы можем с уверенностью предположить, зная о том, что он был выдающейся и безупречной моральной и политической фигурой, что в конце жизни он испытывал горечь. Он прекрасно осознавал, что его политический триумф и возвышение в статус универсального героя были маской, прикрывавшей его горькое поражение. Его универсальная слава – это также знак, что он по-настоящему не причинил беспокойства глобальной структуре власти – чего никак не скажешь о Пусси Райот.
В ожидании Вашего ответа и с надеждой, что Вы и Мария, все еще находящиеся в тюрьме, будете скоро выпущены.
Славой,
декабрь 2013 г.
