«Ребята радовались за нас»

«Первые несколько дней после ареста я спал по 15 часов в сутки. Потом начал осваиваться. Спасла поддержка знакомых и незнакомых людей. Обычно от тех, кто оказывается в СИЗО, люди отворачиваются. С нами было наоборот: я постоянно получал письма, переписывался. Митинги в нашу поддержку тоже были для нас очень важны.

Эта трагедия свела нас с удивительными людьми. Я, например, сидел с так называемым «бродягой» — в воровской иерархии это второй человек после вора в законе. Он сидит 32 года из прожитых 50 с лишним. Все сроки у него по ст. 111 ч. 4 — «причинение тяжкого вреда здоровью, опасного для жизни человека, повлекшее по неосторожности смерть потерпевшего». Кстати, многие, кого вместе с нами развозили по судам, просились в наш автозак. Потому что «болотники» всегда находили о чем поговорить, с нами им было интересно.

Возвращение из СИЗО, пусть даже после полутора лет, — это все равно тяжело. Нужно социализироваться, вытащить других. Я не готовился выйти так скоро, даже не забрал вещи из СИЗО — теперь поеду забирать. Я был уверен, что из-за каких-то византийских уловок по амнистии не выйдет никто. Кто с нами по делу проходит, радовались за нас, они словно прогоняли нас из тюрьмы. Теперь надо сделать все, чтобы вытащить и «узников Болотной», и других политических заключенных. Потому что амнистирование нескольких тысяч человек в 140-миллионной стране — это фарс».

«Сейчас, когда мне предложили поработать на одном проекте, я вдруг осознала, что могу выезжать за пределы Москвы. Это очень приятно. Ночью проснулась и поняла: завтра же не надо идти в суд! У меня мгновенно исчезло это депрессивное состояние с суицидальными наклонностями. Мысли пойти и броситься с моста сейчас нет. Мне очень хорошо.

Как только началось «Болотное дело» — сразу все люди, даже те, кто за все хорошее и против всего плохого, дистанцировались: ой, опасность! Но в последние полгода с работой не было никаких проблем, люди меня уже не боялись. Проблема была в том, что я не могла никуда уезжать — каждый день на судебном заседании.

Шестилетний сын был в курсе, что происходит. Он все время спрашивал: а когда Путин снимет тебе подписку? А почему Путин тебя так не любит? Теперь он знает.

Я продолжу ходить в суд поддерживать ребят. Но я должна честно сказать: последние 30 лет я обещаю себе вставать в 6 утра, последние лет 20 — жить по распорядку дня, 10 лет обещаю не пить и не курить. Не могу сказать, что за 30 лет я исполнила эти обещания самой себе. Но я буду стараться себя заставлять ходить на суды как можно чаще. Моя цель — чтобы самые клевые ребята вышли на свободу».

«Впервые за полтора года вошел в свой твиттер. Вот еще надо страницу в фейсбуке создать. Мне было запрещено писать и говорить о «Болотном деле»: мне не запрещали пользоваться интернетом, я мог читать, но писать было нельзя, то есть я не мог пользоваться соцсетями. Пока был под домашним арестом — читал книги: Карл Каутский, «Экономическое учение Карла Маркса», пробовал читать и сам «Капитал», но у меня не получилось. Сам что-то писал.

Процесс освобождения для меня был долгим, я был к нему готов. Сначала мне домашний арест заменили на подписку о невыезде, затем была амнистия. В отличие от ребят (Леонида Ковязина и Владимира Акименкова) у меня не было резкого перехода от несвободы к свободе. Но то, что теперь я могу свободно ходить по улице, воодушевляет.

Я продолжаю работать в Комитете за гражданские права. Новый год буду праздновать в Москве. Я человек не слишком богатый, чтобы куда-то уехать».

«Первое, что в памяти связано с арестом, — полет на самолете. Меня задержали в Кирове и вывезли в Москву на самолете, до этого я никогда не летал. Первые дни в СИЗО — шок. Еды не хватает, баланды дают мало, мяса я не ем. Сокамерники, их было человек десять при восьми шконках, помогали освоиться, отдавали мне кашу и лапшу «Доширак». Прошу прощения за жаргон, я стараюсь сдерживаться. Мне самому было дико учиться говорить по фене, но это пришло через несколько месяцев.

Со мной сидели в основном люди по ст. 228 УК («незаконное приобретение, хранение и перевозка наркотиков». — The New Times), то есть шли на 10–15 лет, рядом с ними казалось, что мои несколько лет — это не страшно.

Я держался только потому, что меня поддерживали Женя (супруга), «Комитет 6 мая», они много передавали. В камере плиты нет, но кипятильник элегантно в нее превращается и в миске варится суп.

Я человек замкнутый, говорить не люблю — это неплохое качество в тюрьме, потому что мало ли, может, кто-то засланный. Как ни странно, в тюрьме я стал внимательнее к людям рядом со мной, еще появилась привычка сразу же после еды мыть за собой посуду.

Амнистия в тюрьме обсуждается постоянно, все следят за новостями, но я старался не надеяться, потому что у меня был перед глазами пример людей, которые надеялись выйти по экономической амнистии, жили надеждой и оказались раздавлены. Я старался сдерживать себя эмоционально.

Сейчас я чувствую себя неловко — ведь ребята остаются сидеть. Я знаю их распорядок, все время думаю, что они делают сейчас. Очень боюсь, что на потеху публике выпустили нас, а ребят закатают по полной».