Опыт выживания

В Центре им. Мейерхольда становится все интереснее: чистый эксперимент уступил место театру социальному, просветительскому, упакованному в яркую привлекательную для неискушенного юного зрителя обложку. В этом наивном искусстве изящно зашифрован правовой и человеческий ликбез: как жить в государстве, не приспособленном для жизни, и как отыскать любовь в лишенной любви семье.

«Алиса и государство» — спектакль, придуманный Сашей Денисовой и Алексеем Жеребцовым, рожден из симбиоза двух веселых книжек — «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла и «Институциональная экономика для чайников» профессора Александра Аузана, декана экономического факультета МГУ. Путешествие студентки-отличницы Алисы, провалившейся на экзамене по гражданскому праву прямиком в российское Зазеркалье и пытавшейся безуспешно применить научные знания о государстве в самом государстве, рисует перед нами картину современной российской действительности во всем ее абсурде, безумии и дикости. Получился такой альтернативный учебник новейшей истории, в котором маленькому глупому гражданину живым образным языком объясняется, чем современное путинское государство отличается от наших представлений о демократии, ветвях власти и гражданских правах.

Пресловутая вертикаль в виде наглядного пособия тоже присутствует на сцене: огромная, шатающаяся и лязгающая железная шахматная ладья, с крыши которой депутат Гусеницын из правящей партии Единорогов несет в массы свой бессвязный бред. «Тут говорят, что мы, Единороги, — визжит Гусеницын, стукнув себя кулаком в лоб, — все принимаем что-то не то! Мы принимаем все то! Вот возьмем, например, гриб…»

Обожравшиеся галлюциногенами единороги чередуются с белыми кроликами в зловещих масках и серых одинаковых костюмах, не выпускающими из лап папок с документами. Кролики заседают в судах и в жэках, плодятся, буквально как кролики, и снуют вдоль железной вертикали, как крысы — бесшумные, безмолвные, равнодушные. «Народ» в виде бабушек с клумбами на голове мечется между покорностью и отчаянием. «Несогласные» сутки напролет проводят в «Болотном чаепитии» за вертикальным столом, с которого не падают чашки. Несогласных трое — мышь Соня с интонациями гламурной революционерки Божены, ноющий Мартовский Заяц сомнительной ориентации и радикал Шляпник, который вот-вот угодит под домашний арест.

Там, где Болотная, там и полицейские, с которыми сталкивается примкнувшая к оппозиции Алиса. Правоохранители Патруляля и Патраляля возвышаются над съежившейся гражданкой на ходулях и произносят все то, что и положено произносить ментам на акциях протеста: задержание, установление личности, автозак, ОВД, суд.

Ну и, конечно, сама головка вертикали, в смысле ее гарант и вдохновитель — Черная Королева в костюме садомазо и вооруженная клюшкой для гольфа. Черная Королева вся сочится любовью к себе и к отечеству, к народу обращается, глядя в зачищенные от народа пространства, и вся ее речь соткана из фрагментов путинских выступлений: от пафосных имперских до сладких задушевных. Черная Королева поет о Родине, о ее великом прошлом и великом настоящем, о великом народе-труженике, о независимых судах и прозрачной власти, о лучшей в мире медицине и лучшем в мире образовании, о дружбе народов и честных выборах, о свободе и демократии… «Отрубите им головы», «Отрубите им головы», «Отрубите им головы» — слышит народ, и головы летят и летят. Рубят головы организаторам массовых беспорядков Соне, Зайцу и Шляпнику, рубят головы старушкам у подъезда, рубят головы Котику-профессору и прекрасной докторше Лизе в белом халате, рубят голову Алисе…

«Государство, — повторяет Алиса, — должно быть как Луна: появляться и исчезать, когда ему положено!» Государство в Алисином сне вползает в каждого человека, как червь, прорастает в нем, пожирает его внутренности и мозг, оставляет лишь оболочку, не способную ни мыслить, ни принимать решения, ни противостоять, а лишь подчиняться, подчиняться, подчиняться. Подчиняться не из-за страха лишиться головы, а из-за рабской привычки не знать, не видеть, не слышать, прикинуться шлангом или чайником.

К этим чайникам и обращен сам спектакль, большая часть которого напоминает публичную лекцию с живыми иллюстрациями: из нее чайники узнают, как себя вести при встрече с полицией, зачем нужны конституция и оппозиция, чем думают депутаты, что такое ЖКХ и УК, чем басманный суд отличается от настоящего, кому мешают волонтеры и чем отличается государство от отечества. Полезная это штука — театр. Но злая.

Спектакль Юрия Муравицкого «Папа уходит, мама врет, бабушка умирает» сужает пространство до уровня одной отдельно взятой семьи, одной отдельно взятой квартиры. Сквозь стекло огромного прозрачного куба мы наблюдаем распад основной ячейки общества, ее агонию и физическую смерть. В безвоздушном пространстве типовой квартиры с типовым телевизором и типовым укладом бессловесные, как рыбы, дергаются и дохнут типовая мама, типовой папа, типовые дети, типовая бабушка и даже типовая кошка. Их голосов мы не слышим — за них говорят актеры в микрофоны, вынесенные за пределы этого аквариума. Собственно, сами слова уже давно перестали иметь смысл, можно и без закадрового текста — по мимике и жестикуляции угадать все то, что веками повторяется во всех семьях. Взаимные упреки, взаимное раздражение, рутина, опостылевшая работа, бабка, впавшая в маразм, дебильные дети и дебильные телепрограммы, постаревшая жена, пьяный муж, вонючая кошка, одни и те же завтраки и одна и та же дорога.

От людей уходит не просто любовь — уходят чувства: боли, сострадания, опасности, самосохранения, самоуважения. Лишенные всяких ориентиров, погруженные в духовную слепоту и немоту, они бродят за стеклом, как в невесомости, натыкаясь друг на друга, не слыша и не видя, как рушится когда-то построенный ими хрупкий мир духовного родства, как кричит от боли умирающая старуха, как кричит от боли брошенная женщина, как кричит от боли униженный мужчина, как кричат от боли одинокие дети. Здесь никто не повышает голоса — интонации актеров, читающих текст, монотонны и бесстрастны. Но этим беззвучным криком, почти мольбой пронизан весь спектакль.

Совсем молодые люди оккупировали залы ЦИМа — они не похожи на обычную театральную публику, у них нет театральной памяти, зрительского опыта и культурных предрассудков советского розлива. Это новая театральная публика, которая приходит не за зрелищем, не за сюжетом, а за смыслами. Как мы когда-то ломились в Таганку и на поэтические вечера — за свободной мыслью, за словом правды, за восторгом узнавания, за тем, чтобы услышать со сцены: что-то не так — и понять: о радость! об этом знаю не только я. Для нынешних молодых «что-то не так» — это интуитивное неприятие официоза, это неосознанное стремление к альтернативному, не обласканному властью, а значит, полуподпольному новому эзопову языку, что формируется на наших глазах в современном искусстве. «Неконтролируемый подтекст» — один из цензурных терминов, выдуманных советской властью, чтобы не объяснять причины запрета. Это когда ты смотришь спектакль про любовь, а думаешь о крахе режима.