«И меня били, и других бьют»

Зару Муртазалиеву посадили в 2004 году — тогда ей было 20 лет и она была студенткой Лингвистического университета в Пятигорске. Посадили, когда еще шла вторая чеченская война, в России взрывались смертницы и в Москве объявили «охоту на лиц кавказской национальности». Ее обвинили в подготовке взрыва в торговом центре «Охотный Ряд» на Манежной площади. Доказательствами вины стали показания двух русских девушек, принявших ислам, которые на суде от них отказались, заявив об оказанном на них давлении со стороны спецслужб. На приговор это не повлияло.

3 сентября освобождались двое — я и Наташа Долгачева. У нее вообще абсурдное дело. Дали два года за неуплату алиментов на детей, которые жили вместе с ней. Прежде чем выпустить, нас три раза обыскали — обычно обыскивают всего один раз. Раздели догола в специальном помещении под видеокамерами. Потом повели к гинекологу и там осмотрели на гинекологическом кресле.

Какую-нибудь жалобу, написанную осужденным, чьи-то телефоны, адреса. Администрация боится любой информации, которую ты можешь вынести из зоны на волю. В женских зонах почти не бывает мобильной связи: женщины больше трусят, чем мужчины. На свиданке много сказать родственникам тоже опасно: тебе ведь потом опять возвращаться в зону. В комнатах свиданий стоят прослушки. Естественно, когда кто-то освобождается, все сразу дают телефоны своих родственников.

Заместитель начальника колонии по режиму Татьяна Беззубова выдернула из моего блокнота почти половину страниц со всеми телефонами и адресами. И это несмотря на то, что за день до этого цензор все мои записи проверил, прочитал и запечатал в конверт. С самого утра ко мне прощаться подходили девочки из моего отряда. Сотрудники их гоняли: «Чего собрались? Идите отсюда!» — довольно грубо. Очень многие плакали. Во-первых, я со многими давно сидела, кто-то искренне жалел о том, что я ухожу, кто-то за меня радовался. Две чеченки там остались, они вообще траур устроили: «Вот ты сейчас приедешь, Чечню увидишь, горы увидишь, а мы неизвестно когда увидим…»

Меня сразу поставили на профучет (профилактический учет): «склонна к побегу». За такими осужденными особый контроль. Полтора года я каждый день ходила отмечаться в дежурную часть, и сотрудники не стеснялись в выражениях: «Таких, как вы, надо было убивать в утробе матери, вас всех надо было уничтожать!» От заключенных подобного я никогда не слышала. Но все равно я старалась близко ни с кем не сходиться: общалась с тремя-четырьмя девочками. Выбирала тех, с кем схожа по характеру, по нраву, с кем работала.

„

Первую половину срока я боролась, верила, что смогу что-то изменить. Потом поняла, что все бесполезно, что система непробиваема

”

Особенно поначалу, когда в тебе все кипит, все играет, ты отстаиваешь свои права, борешься за справедливость, пытаешься что-то доказать администрации колонии. Первую половину срока я боролась, верила, что смогу что-то изменить. Потом я просто устала и поняла, что все бесполезно, поняла, что система непробиваема. Ведь если жалуешься на администрацию колонии, к тебе приезжают из управления, говорят с тобой, и после этого ты сто процентов окажешься в ШИЗО. На 10–15 суток. После разговора с осужденными проверяющие заходят в кабинет к начальнику колонии, пьют чай и уезжают. Они все между собой связаны: там обязательно кто-то чей-то сват, брат, зять, мать, отец, словом, все родственники. Поначалу я жаловалась на быт, на низкие зарплаты, на то, что бьют.

И меня били, и других бьют. Очень жестко. Не отработал норму — тебя бьют, если что-то нарушил — бьют. Вызывают, бьют дубинкой. Это и больно, и унизительно. Но доказать ты ничего не можешь, потому что в санчасти врач не зафиксирует побои. Врачи никогда не пойдут против администрации колонии, с которой они работают.

Летом 2005 года к нам приехали из Комитета против пыток Совета Европы. Было очень жарко, а администрация задумала на нас надеть кирзовые сапоги 43-го размера. Всех, кто собирался жаловаться, спрятали по кабинетам, угрожали: «Не дай бог рот раскроете». Вообще это повсеместная практика, когда приезжает комиссия с проверкой, старшинам**Осужденные, которые сотрудничают с администрацией. объявляют: «Если осужденные пожалуются — у вас будут проблемы». В актовый зал для встречи с ревизорами приводят тех, кто точно не пожалуется — у кого УДО подходит или кто точно с администрацией ссориться не будет.

Самых активных спрятали, но те, кто остался в зоне, поняли, что это иностранная комиссия, да еще в сопровождении начальника ФСИН Юрия Калинина**Юрий Калинин был уволен со своего поста в августе 2009 г., и начали показывать кирзовые сапоги, рассказывали, что их бьют, что в пище можно найти то крысу, то мышь. Говорили и о маленьких зарплатах. Иностранцы все это записали в свои блокноты. Администрация поняла, что прятать нас уже не имело никакого смысла. Нас выпустили в зону, и мы рассказали о профучете. Мы объяснили, что таким, как мы, «террористам» не светит ни УДО, ни поощрения. Когда они уехали, двух-трех осужденных посадили в ШИЗО. Но потом в зону зачастили другие проверяющие из Москвы и местного управления ФСИН. И через некоторое время профучет отменили, бить нас стали реже.

Но в другой мордовской колонии, ИК-2, женщин до сих пор бьют. Когда я была на больничке, я видела избитых женщин, которых оттуда привозили. Они приезжают с отбитыми почками, с разбитой головой, с переломанными руками. У них есть там один сотрудник, который их просто убивает. Говорят, что в последнее время там две женщины повесились. И жаловаться там никто не будет. Эти осужденные никому не нужны. Они сидят уже не первый раз. Среди них мало тех, к кому приезжают, к кому могут прислать адвоката. А сами они не жалуются, потому что опасаются: комиссия уедет, а им станет только хуже.

Три месяца назад в Мордовию с инспекцией приехал глава ФСИН Александр Реймер. До нашей зоны он не доехал: позвонили из Москвы, и он повернул назад**Александра Реймера уволили 25 июня 2012 г.. Вместо себя он прислал кого-то из своих замов. Девочки жаловались ему на бытовые условия, на сырость, на отсутствие горячей воды: ее дают только два раза в день, на час утром и вечером. Они говорили о том, что после работы приходится и на огородах допоздна работать. 40 человек подписали жалобу. Когда комиссия уехала, многих посадили в ШИЗО. Но все-таки есть такие, которые не боятся жаловаться: вот, например, Ульяна Балашова, она жалобы пишет днем и ночью. Она еще верит, что добьется справедливости.

Когда я попала в тюрьму, я поняла, в чем мое наказание. Когда еще в СИЗО-6 я увидела 40 женщин в камере, а у меня никогда не было близких подруг, я пришла в ужас. На мужской зоне, как рассказывают, все четко и ясно. У них определенные правила и понятия, своеобразная иерархия, законы. Каждый четко знает свое место. На женской зоне этого нет. Есть, конечно, сильные бригадирши**На фабриках в промзоне все заключенные разделены на бригады, во главе которых стоят бригадирши.. Вокруг них собираются женщины более слабые, они надеются, что те их защитят от склок, сплетен, интриг. Но если между осужденными начинаются разборки, то это страшно. В эти разборки втягивают всех, и они идут, как говорится, по головам. Если на твоих глазах женщины будут драться, таскать одна другую за волосы, их, конечно, разнимут те же бригадирши либо старшины. Но на женских зонах нет таких авторитетов, которых бы все беспрекословно слушались.

„

Я думаю, на зоне у 80% женщин наказание не соответствует тому, что они сделали

”

Очень много. Бригадирши, старшины и нарядчицы, которые выводят зэчек на работу. Есть и такие, кто подписывает контракт с администрацией. Они не дают дышать остальным. Обо всем докладывают: «легла спать в неположенное время», «прячет в постели заточку», «режет заточкой хлеб». Они могут тебя оговорить: де ты собираешься жалобу писать, даже если тебе это не пришло на ум. Таковы условия их контракта с администрацией. Своего сотрудничества с администрацией они не скрывают: если тебе выносят взыскание, то в первую очередь объяснительную на тебя пишут именно они. Даже если они не были свидетелем твоего нарушения. И после этого тебя обязательно отправят в ШИЗО.

С ними почти никто не общается. Они варятся в своем собственном соку, общаются с себе подобными.

Когда я только приехала, в колонии было 800 женщин, у нас в отряде 150–160. А сейчас в связи с проведением реформы у нас остались только первоходы. Тех, кто уже ранее был осужден, перевели в другие колонии. И народу стало в два раза меньше. А сидят самые разные женщины. И ты видишь, как за эти годы у них рушатся семьи, умирают родители, детей забирают в детдома. Ты смотришь на эту общую картину и думаешь: как возможно за такие нелепые преступления давать такие большие сроки? Многим, когда выходят, просто некуда идти. Я думаю, на зоне 80% женщин, у которых наказание не соответствует тому, что они сделали. Кто-то разменял поддельную купюру в магазине — сел на пять лет, а в другом городе за такое же преступление дают два года. Украла картошку у соседа — получила шесть лет, своровала курицу — такой же срок. А рядом с тобой сидит женщина по 105-й статье («убийство»), которая убила, расчленила, чуть ли не съела свою жертву, признала свою вину и получила шесть лет.

Похоже, что у администрации есть установка против лиц кавказской национальности. Вот, например, всем осужденным женщинам выносят поощрения, а чеченцам — нет. На прошлой неделе у нас чеченка освободилась по УДО. Вся колония была в шоке: это первый подобный случай за восемь с половиной лет! Она сидела за продажу наркотиков. А вообще про твою национальность тебе постоянно напоминают, подаешь ли ты на УДО или на облегченные условия содержания.

24 часа в сутки ты находишься под наблюдением: ни присесть, ни лечь, ни отдохнуть. Год назад в секциях, где мы спим, установили видеокамеры. А в колонии много взрослых женщин и женщин разных национальностей, и для них это лишнее унижение.

Утром без пяти шесть — подъем. Включается музыка, первая смена выходит на зарядку. Все идут в вещевую каптерку — туда относят пижамы, полотенце. В семь часов развод — кто идет на промзону, кто на завтрак. Сейчас работают и в выходные: две недели работают, один — выходной. Шьют много: форму для строителей, камуфляж для военных, ватные куртки. У меня была самая большая зарплата — 700–800 рублей. В основном 200–300 рублей. Я шью хорошо: для меня не составляло труда выполнять норму выработки. После работы — ужин, помывка.

Все это делаешь урывками. Я еще там йогой занималась. Но все свободное время, которое тебе полагается по распорядку дня, — это профанация. Потому что в часы, где у тебя должно быть «личное время», у тебя обязательно состоится тематическая беседа: начальница отряда, например, расскажет о вреде алкоголизма. Все соберутся в комнате отдыха и придется слушать всю эту ерундистику.

Если сравнивать, например, то, чем кормили восемь лет назад, и то, чем кормят сейчас, то разница, конечно, есть. То, чем кормят сейчас, вполне терпимо. Но на кухне, в столовой грязно, там антисанитария. Когда приезжает комиссия, все застилается клееночками, ставятся хлебницы, горчицу ставят на стол, огурцы режут соленые. Но вообще там нищета, не обеспечивают даже моющими средствами, самому приходится ходить в ларек (магазин при колонии), чтобы все это покупать.

Когда меня осудили, я поняла, что никогда никому не покажу свою слабость. И когда мне было очень плохо, я никогда никому свою слабость не показывала. Я могла по ночам рыдать, зарывшись в подушку. Даже когда тебе очень плохо, надо себе говорить, что на воле тебя ждут, там тебя любят, надо находить в жизни смысл, позитив, отвлекаться от этой грязи, от того, что на зоне происходит. Просто бороться.

Зона — это школа жизни, которую, наверное, лучше проходить заочно. Слабых людей зона ломает. При мне люди сходили с ума, вскрывали вены. На тебя давят со всех сторон, 24 часа в сутки ты видишь одних и тех же людей. И это тяжело, даже если у тебя с ними хорошие отношения. Ты их видишь на работе, в бараке, на ужине, обеде, в бане.

Питание, быт, отношение администрации к осужденным. Я считаю, что если в колонии находятся заключенные, то неважно, какой они национальности и какого вероисповедания. Нужно исполнять приговор. Будьте добры к ним относиться одинаково. Не стоит ущемлять одних, оказывать давление на других.

Мои письма часто не доходили, и я не все письма и бандероли с воли получала. Когда я освобождалась, мне со склада выдали журналы The New Times и «Большой город». Мне прислали их из Москвы, но начальник оперчасти Сергей Костяев заявил мне, что в зону их забирать нельзя. «В этих журналах есть статьи против конституционного строя, который сложился в России», — сказал он. И бесполезно было спорить о том, что журналы изданы и продаются в Москве. Эти аргументы на старшего лейтенанта Костяева не подействовали.

Нет. У меня ни разу не возникло желания, чтобы они оказались на моем месте. Этого даже врагу не пожелаешь. Если бы я встретилась с судьей или прокурором, я бы этим женщинам задала только один вопрос: как им спалось после приговора? Как они пришли домой в семью, к детям? Как они жили, зная, что восемь с половиной лет назад перечеркнули жизнь 20-летней девочке? Ни за что. Без вины.

Я бы хотела проснуться утром и решить, что все, что со мной было, — страшный сон. Думаю, что я никогда не смогу этого забыть. И когда я выходила на свободу, мне казалось, что это не со мной происходит — как будто я смотрю сон, но про кого-то другого. Я много раз представляла, как выйду на свободу. В чем буду одета, кто меня будет встречать. А сегодня мне кажется, что все, что произошло, — этот вокзал, станция, мама, брат, ты, которая приехала меня встречать, все это не про меня…

Поеду домой — в Чечню, там у меня мама, она собирается устроить праздник, приедут все — около 200 человек. А потом буду думать, где жить, что делать. Может, пойду учиться — на юридический или журналистику. Но пока ничего не решила.

20-летняя студентка 3-го курса заочного отделения Лингвистического университета Пятигорска Зара Муртазалиева была задержана в Москве 4 марта 2004 г. В сентябре 2003 г. в московской мечети она познакомилась с Аней Куликовой и Дашей Вороновой, которые приняли ислам. Сотрудник УБОП Саид Ахмаев предложил им пожить бесплатно в общежитии, где втайне от них установил видеоаппаратуру. Подслушанные разговоры легли в основу обвинения: де Муртазалиева вербовала своих соседок для совершения террористического акта. При задержании у Муртазалиевой было обнаружено 196 г тротила: защита утверждала, что тротил ей подбросили сотрудники милиции. Ее обвинили в покушении на подготовку взрыва в торговом центре «Охотный Ряд». Вскоре после ареста Зары в правозащитную организацию «Гражданское содействие» пришла Валентина Куликова, которая рассказала: ее дочь Аню угрозами заставили дать показания против Муртазалиевой, что та якобы вовлекала ее и подругу в террористическую деятельность. 17 января 2005 г. Мосгорсуд приговорил Муртазалиеву к 9 годам лишения свободы (прокурор требовал 12 лет). Верховный суд скостил этот срок на полгода. В октябре 2008 г. Зубово-Полянский суд отказал осужденной в праве на УДО. В феврале 2012 г. оппозиция передала в администрацию президента Медведева список с фамилиями 34 политических заключенных: среди них была и фамилия Зары Муртазалиевой (The New Times № 3 от 30 января 2012 г. «Политзэки нашего времени» и № 5 от 13 февраля 2012 г. «Мои политзэка»).




Tweet