Его привели и втолкнули в камеру, страшноватого своим землистым цветом лица, черными, несмотря на санобработку, руками и как-то равномерно стоящими по всему лицу и голове зарослями волос. Глаз разглядеть было невозможно — они заплыли то ли от побоев, то ли от побоев и похмелья. На первый взгляд новому соседу было лет 60–65. Он, шаркая и озираясь, проплелся к койке, куда ему ткнул один из нас.
Дед развернул матрац, упал на него и затих практически на двое суток, вставая лишь на проверку и в туалет. Его не беспокоили. На третьи сутки наконец встал и — за баландой. Здесь мы попытались разговорить, но из невнятных ответов ничего не поняли, кроме статьи — хулиганка. Все обычно.
Традиционно наплевав на человеконенавистнический запрет ФСИНа делиться, нашли спортивные штаны, куртку, белье, бритву, подбросили к тюремной баланде еды из передач и забыли о старике. У всех свои дела — камера большая.
Прошла еще неделя. Вернувшись со встречи с адвокатами, вижу новичка — явно битого жизнью, но вполне крепкого мужика моих лет, который возится с нашим телевизором, сняв с него заднюю панель. Мне стало нехорошо: телевизор в этой камере практически ничего не показывал, но новости можно было слушать, а новости для меня — жизнь.
— Кто это? — проскрипел я.
— Знакомьтесь, это Валентин Иванович, — подсказали коллеги. — Старика помнишь? Это он. Он радиотехник. Обещает починить.
Валентин Иванович, не оборачиваясь, покивал головой, продолжая орудовать заточенной ложкой и скрепками.
„
Когда во время моей голодовки администрация попыталась заставить его подписать лживую бумажку, будто никакой голодовки не было, — он, как и остальные сокамерники, отказался, несмотря на немалое давление
”
Спустя несколько дней мы разговорились. История обычная: сын погиб, жена умерла, сильно запил, ушлые соседи выкинули из квартиры, бомжевал почти год, подрался — забрали. Позже я посмотрел дело — то же самое, но канцелярским языком.
Он оказался приятным в общении, хотя у нас было совсем немного времени: судебные дела, необходимость читать огромное количество документов не оставляли больших «окон». Он тоже все время что-то делал, поправлял, обустраивал. Камера явно заменила ему потерянный дом. А когда во время моей голодовки администрация попыталась заставить его подписать лживую бумажку, будто никакой голодовки не было, — он, как и остальные сокамерники, отказался, несмотря на немалое давление.
Однако той воли, той готовности к борьбе за свою судьбу, которая необходима, чтобы «выплыть» в нашем нынешнем жестоком мире, у него явно не было. Будущая судьба легко читалась: тюрьма — улица — тюрьма — смерть под забором от холода или сердечного приступа.
Как много за прошедшие годы я видел таких лиц, как часто слышал про тех, кто уже ушел…
Люди, может, нам стоит сделать наш мир чуть менее жестоким? Ведь этим людям надо совсем немного помочь…
Вскоре меня вызвал начальник тюрьмы «поговорить», а когда я вернулся — в камере никого. Мне дали 15 минут, чтобы собраться на этап.
Я уезжал не попрощавшись, но посмотрев последние новости РЕН ТВ по неплохо работавшему телевизору.
