Как умирают авторитарные режимы

Есть несколько вариантов демократизации авторитарных режимов, которые произошли без значимого вмешательства извне (в отличие, например, от республик бывшей Югославии). Все они требуют массовой, хотя и необязательно объединенной оппозиции и все — наличия здравомыслящих людей во властной элите, имеющих рациональные интересы искать мирный выход из возникшего политического кризиса.

Первый и, пожалуй, самый популярный среди специалистов — это вариант так называемого пактового перехода, который реализовался в Аргентине и Бразилии в начале 1980-х, в Испании после смерти диктатора Франко в середине 1970-х и в Польше в конце 1980-х. Во всех этих странах авторитарные режимы, столкнувшись с самыми разными внешними шоками — проигранная война за Фолклендские острова и жесточайший экономический кризис (Аргентина) или коллапс плановой системы распределения (Польша), — вынуждены были идти на частичную либерализацию. Это позволило оппозиции поднять голову и собрать под свои знамена всех, кто по разным причинам не хотел далее терпеть прежний порядок. В Аргентине, например, протест возглавили профсоюзы, в Польше — движение «Солидарность». В результате власти оказались перед дилеммой: быть свергнутыми или искать потенциальных партнеров по переговорам. Скажем, в той же Бразилии было движение «За демократическую Бразилию». В понятных нам терминах это была системная оппозиция: партия была разрешена правящим режимом, отчасти позволяя выпускать пар и не допускать радикализации протеста. Вот именно такого рода партии и заключали соглашения с наиболее продвинутой и склонной к либерализации частью правящих групп. Аргументов было, как правило, два: если не заключить такого соглашения и не начать переговоров о мирной демократизации режима, то власти рискуют столкнуться с радикалами в оппозиции, и неизвестно, чем это для них закончится. И второй аргумент: «Такое в нашей истории уже случалось и закончилось плохо». В Бразилии и Аргентине это «плохо» неоднократно оборачивалось военными переворотами, в Испании — гражданской войной 1930-х годов. Память о негативном опыте прошлого в обществе была настолько сильна, что и представители режима, и оппозиционеры понимали: подобного развития событий допустить нельзя. Отсюда — переговорный процесс, который позволял отсечь и твердолобых консерваторов, которые никакой либерализации режима даже в мыслях не допускали, и радикалов от оппозиции, которые считали, что никаких переговоров с преступным режимом вести нельзя. Дальше — расширение политического поля, конкурентные выборы, пересмотр конституции и дальнейшая либерализация.

Непременным условием такого варианта является сильная организованная оппозиция, опирающаяся на широкую массовую поддержку (в той же «Солидарности» было 9 млн членов), и отказ обеих сторон от силовых действий. Для Латинской Америки эта модель демократизации оказалась более или менее успешной, хотя везде процесс шел по-разному. В Бразилии он растянулся на шесть лет, в Аргентине он был короче, чему способствовало поражение в Фолклендской войне, в результате чего военный режим был полностью дискредитирован, и военные, находившиеся у власти около семи лет, были вынуждены уйти. В Польше процесс демократизации растянулся на девять лет: он столкнулся с введением чрезвычайного положения и массовыми арестами, что, как быстро стало понятно, лишь усугубило политический кризис, он завершился соглашениями круглого стола в 1989 году. Но надо иметь в виду, что такие «истории успеха», как правило, становятся возможны только после тяжелых и мучительных провалов и со стороны режима, и со стороны оппозиции.

Для этого варианта, который наиболее известен на примере Южной Кореи и отчасти СССР времен президента Горбачева, можно выделить две характерные черты: массовый, часто стихийный протест и опережающие действия властной верхушки, которая через либерализацию таким образом пытается сохранить свое господство.

В Южной Корее триггером послужило студенческое восстание в городе Кванджу в 1980 году, которое продолжалось девять дней: на его подавление власти бросили 18 тыс. полицейских и 3 тыс. десантников, в результате чего студентов поддержало население — в 700-тысячном городе почти 200 тыс. встало на сторону восставших, власти применили оружие, погибло от 200 (по официальным данным) до 2 тыс. человек. Понятно, что это вызвало ропот по всей стране, и власти в середине 1980-х объявили о политических реформах. Как и Горбачев, они пытались это делать медленно и поэтапно, в ответ получили активизацию самых разных общественных движений, что стало для режима полной неожиданностью. Во-первых, поднялась новая и более мощная, чем раньше, волна студенческого движения. Во-вторых, оживились профсоюзы, и по Корее, где никогда серьезных забастовок не было, прокатилась большая забастовочная волна, насчитывавшая более 300 тыс. человек. Наконец, протестующих поддержали прежде лояльные режиму представители христианских церквей — и протестанты, и католики подняли свой голос против режима. В ходе подавления одного из студенческих выступлений полиция убила студента: его похороны обернулись массовой демонстрацией, когда на улицы вышло около 1,5 млн человек. Тут власти поняли — тянуть больше нельзя, их просто снесут: после многих лет диктатуры была принята новая конституция и объявлены президентские выборы, на которых победил более гибкий политик Ро Дэ У, выдвинутый правящей партией; оппозиция не смогла выставить против него единого альтернативного кандидата и проиграла. Ро Дэ У, в отличие от Горбачева, сыграл — безусловно, под давлением оппозиции — на опережение и выиграл время. Горбачев медлил, и ситуация вышла у него из-под контроля. Дальше в Южной Корее появилась и многопартийность: новые демократические правила игры были приняты и прежними правящими группами, и их противниками. Хотя сам Ро Дэ У не смог сохранить власть (позднее он был осужден по обвинениям в коррупции), но наследники его партии продолжают оставаться на политической сцене по сей день.

Для нас в России, пожалуй, наиболее интересным может быть опыт демократизации в условиях электорального авторитаризма, то есть такой формы режима, когда правящие группы проводят частично конкурентные выборы, которые проходят под их жестким контролем в заведомо неравных условиях с многочисленными фальсификациями. Демократизация в Мексике началась в конце 1980-х годов. Здесь была довольно хорошо организованная правая католическая Партия национального действия PAN и много мелких левых партий, которые в основном боролись друг с другом, а не с режимом. Но

в 1988 году произошел раскол в правящей партии PRI (Partido Revolucionario Institucional), которая с 1930-х годов находилась у власти. Ее ряды покинул влиятельный политик Куатемок Карденас, сын одного из основателей режима Ласаро Карденаса: он примкнул к левым, в результате чего образовалась популярная левая партия, усилившая свои позиции. Система координат оппозиции изменилась: если раньше оппозиционные партии бесконечно боролись друг с другом и те же левые полагали, что приход к власти правых хуже, чем сохранение статус-кво (а режим на этих противоречиях искусно играл), то тут они объединились под лозунгом проведения честных выборов. Непримиримые раньше оппоненты начали сотрудничать на почве противодействия фальсификациям — прежде всего на выборах на низовом уровне — в муниципалитеты и в руководство штатов. Эта борьба привела к тому, что в Мексике был создан «федеральный электоральный институт», по сути, независимый Центризбирком, в деятельности которого участвовали как представители разных партий, так и уважаемые представители общественности. В результате этих усилий в 1997 году правящая партия проиграла парламентские выборы, а спустя три года и президентские. Причем и правые и левые были едины в своем лозунге свержения правящего режима: противоречия между ними играли существенно меньшую роль, чем достижение общей цели. Другими словами, сформировался негативный консенсус, что было принципиально важно. В результате в 2000 году президентом стал кандидат PAN Висенте Фокс, в то время как PRI сохранилась на политической сцене теперь уже демократической Мексики. Это был тоже длительный процесс, но главное его отличие состояло в том, что ареной борьбы стала не столько улица, сколько выборы — от низовых до самых главных. Электоральная модель характерна и для «цветных революций»: ведь в основе событий в той же Сербии (2000) и Украине (2004) был массовый протест против несправедливых выборов и фальсификаций.

Все перечисленные модели — это примеры успешной демократизации в результате ненасильственной смены власти. В мировой истории было, как известно, по-разному, но анализ кровавого опыта учит лишь одному: таких сценариев надо избегать. Но и крушение авторитарных режимов само по себе еще не гарантирует, что на смену им придут устойчивые демократии: срывы на пути демократизации — далеко не редкость.

При всей разнице вариантов можно выделить и общие черты. Первое — негативный консенсус, сотрудничество представителей разных оппозиционных сил против общего врага — правящего режима. Причем чем более репрессивную политику проводил режим, тем сильнее смыкались ряды тех, кто раньше друг друга на дух не переносил. Однако и это второй вывод, объединение оппозиционеров далеко не всегда требует единой организации (может быть, Польша тому исключение). Опыт борьбы с авторитарными режимами в разных странах показывает, что важнее координация усилий, когда разные сегменты оппозиции действуют на разных политических площадках и успешно апеллируют к разным социальным слоям, к тем или иным группам граждан. Так, в той же Южной Корее одни политики сосредотачивали свои усилия на мобилизации студенчества и интеллектуалов, другая часть оппозиции кооперировалась с рабочим забастовочным движением, третьи обращались к верующим. Где-то для координации действий создавались единые штабы, где-то достаточно было неформальных согласований протестных акций, которые все били в одну точку. Наконец, везде огромную роль сыграл широкий массовый протест, который способствовал расколу элит: сохранение статус-кво становилось просто невыгодным и части правящих групп, и их попутчикам — прежде всего партиям системной оппозиции и представителям большого бизнеса, которые не заинтересованы в длительной турбулентности.