Андрей Платонович Климентов (псевдоним Платонов был взят не сразу, сначала он публиковал стихи, статьи и первую прозу под псевдонимами Фирсов, Вогулов, Фома Человеков…) был первенцем в многодетной — четырнадцать детей! — семье слесаря железнодорожных мастерских, и родился в урожайном на русских писателей 1899 году, 1 сентября, в пригороде Воронежа, в Ямской слободе. Он прожил неполных пятьдесят два года и умер 5 января 1951 года от туберкулеза, которым
заразился, ухаживая за сыном. Сына Андрея Платоновича, Платона, Тошу, арестовали в возрасте пятнадцати лет в 1937 году, отправили в гулаговскую шахту под Норильском, но освободили после личного обращения Михаила Шолохова к отцу народов. Вину за арест, болезнь и смерть сына Андрей Платонов ощущал вплоть до своей смерти.
Случайностей вообще в подлунном мире мало, а в мире, осененном портретами «лучшего друга физкультурников», их не было вовсе. Арест сына был местью Платонову за независимость и свой голос (недаром Александр Сокуров назвал свой фильм по мотивам произведений Платонова «Одинокий голос человека»!), за то, что Платонов писал и пытался публиковать неугодные строителям социализма сочинения. На экземпляре одного, опубликованного по недосмотру, журнального издания платоновской «бедняцкой» хроники «Впрок» главный редактор СССР нацарапал лаконичное: «Сволочь!» Андрей Платонов — единственный пролетарский писатель, не поддавшийся ни на какие соблазны, сохранивший силу духа в самых нечеловеческих условиях и сполна за это заплативший. Возможно, это даже в большей степени, чем феноменальное дарование, нам, теперешним, кажется главным.
На перевале
Жизнь молодого специалиста по мелиорации начиналась довольно успешно: к нему прислушивалось губернское большевистское начальство, тем более что начальство знало — Климентов с энтузиазмом принял революцию и даже состоял членом ВКП(б), из которой, однако, вышел по собственной инициативе после года членства. А в 1926 году он переехал из Воронежа в Москву, решил полностью посвятить себя литературе, вошел в литературное объединение «Перевал», вызывавшее у рапповцев и огэпэушников-чекистов настоящую классовую ненависть.
Все главные повести и романы Платонова были написаны за сравнительно короткий срок, с 1926-го по 1934 год, но опубликованы не были. Понадобилось почти шестьдесят лет, чтобы в 1986 году вышла его повесть «Ювенильное море», на следующий год — «Котлован», еще через год — вершина творчества Платонова, роман «Чевенгур». Правда, Платонов обращался к Горькому с просьбой посодействовать публикации «Чевенгура», но Горькому роман не понравился. Ответив, что «…произведение совершенно неприемлемо для нашей литературы…», он посоветовал роман переписать, изменив тон повествования, сделать его соответствующим героическому времени, что было для Платонова никак не выполнимо. Тем не менее «Чевенгур» был одобрен Всеволодом Ивановым, принят к публикации, но набор рассыпали по личному распоряжению
Федора Раскольникова, бывшего в те времена главным редактором издательства «Московский рабочий».
Другие свои главные произведения Платонов публиковать и не пытался. Он писал рассказы, очерки, путевые заметки и статьи, регулярно подвергаясь идеологической порке.
Неблагонадежность
Несмотря ни на что, он все-таки пытался хоть как-то участвовать в писательской жизни. Существуют свидетельства, что он просил включить его в состав писательской делегации на Беломорско-Балтийский канал, но Платонова, по всей видимости, уберегла его уже ставшая широко известной «неблагонадежность». Не было его и на первом съезде писателей. Разве что съездил в Туркмению (сыграло свою роль мелиоративное образование), после чего написал повести «Джан» и «Такыр», за которые привычно получил по полной. Был еще Платонов в Карелии, куда писателей отправили смотреть стройку в Медвежьегорске, но результат и этой поездки, рассказ «Лобская гора», также раскритиковали в пух и прах. Только во время войны Платонов оказался востребованным: как военный корреспондент он много печатался, был, как говорится, на хорошем счету, но попал под бомбежку, был контужен, что и послужило толчком к развитию туберкулезного процесса.
Платонов был одним из немногих, кто почувствовал невозможность приложить традиции русского романа, традиции гуманистические, к материалу реальной советской жизни. Не стремление выделиться из общего ряда, а осознанная необходимость заставила его экспериментировать с языком. Органичность эксперимента сделала язык Платонова завораживающим, любая его фраза («Копенкин прокричал своей отмолчавшейся грудью негодующий возглас») — подлинное лакомство для съевшего собаку на совписах редактора.
Другой язык
По мнению Иосифа Бродского, Платонов в этом отношении — абсолютно уникальное явление. Его язык не игра, как даже у таких выдающихся его современников, как Пильняк, Олеша, Булгаков, Зощенко. Все они, по мысли Бродского, были «стилистическими гурманами», в то время как Платонов «сам подчинил себя языку эпохи, увидев в нем такие бездны, заглянув в которые однажды, он уже более не смог скользить по литературной поверхности, занимаясь хитросплетениями сюжета, типографскими изысками и стилистическими кружевами». Бродский вообще назвал Платонова (вместе с Прустом, Кафкой, Музилем, Фолкнером и Беккетом) одним из самых замечательных писателей ХХ века. «Трудность» творчества этих писателей проистекала из описания ими «совершенно другого свойства жизни», неподвластного логике. В послесловии к американскому (1973 год) изданию «Котлована» Бродский писал, что внеличный, фольклорный и мифологичный язык Платонова, «первого серьезного сюрреалиста», был детищем самой эпохи, свидетельствующим одновременно о нации, ставшей жертвой этого языка.
Экспериментируя с языком, Платонов вносил в свои повести и романы и своеобразный перефраз советского новояза, преобразовавшего в конце концов и жизнеустройство, и менталитет. Только его герои могли, как персонаж «Котлована», быть описаны таким удивительным, выпуклым образом: «Как заочно живущий, Вощев делал свое гулянье мимо людей, чувствуя нарастающую силу горюющего ума и все более уединяясь в тесноте своей печали».
Помимо языка Платонов ввел в русскую литературу новый ориентир. Не поиск справедливости и морального канона, а поиск счастья, причем как для отдельного человека, так и для всего народа. Это новое счастье, счастье переломного века, непостижимо разумом, оно может только чувствоваться, ощущаться душой. Не ум, чисто механическое устройство, способное действовать единственно правильным, определенным образом, а чувство, средоточие души в человеке заставляет его действовать и страдать, мучиться и добиваться цели. Чувство счастья, ощущение его недостижимости ведет героев Платонова. Чувство счастья творчества, видимо, давало силы и Андрею Платоновичу Платонову. Великому писателю.
Человеку, ускользнувшему от Молоха, но настигнутому судьбой.
...После похорон Платонова Юрий Нагибин вернулся домой, достал маленькую книжку Платонова, раскрыл на рассказе «Железная старуха», прочел о том, что червяк «был небольшой, чистый и кроткий, наверное, детеныш еще, а может быть, уже худой старик», и — заплакал...
Андрей Платонов:
Кто думает, что естественным выходом из страдания является смерть, тот имеет неправильное представление о возможностях человеческого сердца.
Из «Справки», составленной сотрудником секретно-политического отд. ОГПУ на Андрея Платонова:
Среду профессиональных литераторов избегает. Непрочные и не очень дружеские отношения поддерживает с небольшим кругом писателей. Тем не менее среди писателей популярен и очень высоко оценивается как мастер...