Поэт и «менеджер».
Для XX века в России хрестоматийное противостояние «поэт и чернь», «пиит и толпа» — неактуально. Даже замкнувшиеся в башне из слоновой кости поэты выражали если не мнение народа, то его страдания. Особенно если башня из слоновой кости называется «Будка» в Комарово. Особенно если страдания связаны с ГУЛАГом. Особенно если поэта зовут Анна Ахматова, 120-летие которой отмечает российская общественность. Для русского поэта в XX веке актуально другое противостояние: поэт и «эффективный менеджер», каким сейчас принято считать Сталина
Вся великая четверка русских поэтов XX столетия так или иначе отталкивалась от Сталина, противостояла ему, сосуществовала рядом с ним. Гибель в лагере Осипа Мандельштама, самоубийство Марины Цветаевой, травля Бориса Пастернака и Анны Ахматовой — все это список преступлений советской власти. Сталин если и не знал точной цены четырем гениям, то во всяком случае догадывался об их масштабе. «Он ведь мастер? Мастер?» — едва ли не с мистическим ужасом спрашивал вождь у Пастернака о Мандельштаме в их знаменитом телефонном разговоре. Пастернака Сталин называл «небожителем», к Ахматовой он и его подручные относились как к не поспевающей за временем декадентке, одновременно «блуднице» и «монахине». Секретарь ЦК ВКП(б) Андрей Жданов в своем знаменитом докладе о журналах «Звезда» и «Ленинград», зачитанном вскоре после принятия соответствующего постановления, назвал ее «взбесившейся барынькой», «мечущейся между будуаром и моленной». Вообще в отношении сатрапов к Ахматовой было что-то щемяще-эротическое, и тот, кто писал Жданову доклад, или сам Андрей Александрович очевидным образом тайно любил поэзию Анны Андреевны. В итоговом тексте доклада со вкусом цитируются строки: «Но клянусь тебе ангельским садом,/Чудотворной иконой клянусь/И ночей наших пламенным чадом…»
Пламенным революционерам, заточенным в свои ледяные кафкианские замки, явно хотелось такого же пламенного чада. А с каким горячим чувством — завистливым, едва ли не ностальгическим, в каких подробностях Жданов описывал мир Ахматовой: «Помещичьи усадьбы екатерининских времен с вековыми липовыми аллеями, фонтанами, статуями и каменными арками, оранжереями, любовными беседками и обветшалыми гербами на воротах».
Но Жданов описывал мир ранней Ахматовой. По счастью, он не подозревал о существовании поэмы «Реквием». Что же до обветшалого герба на воротах, то через жизнь Ахматовой прошел один такой. Герб графов Шереметевых — он размещался на Фонтанном доме, где она много лет жила в Ленинграде. Девиз герба Deus conservat omnia — «Бог сохраняет все», он же эпиграф к «Поэме без героя», двадцать лет тому назад, к 100-летнему юбилею Анны Ахматовой, вспомнил Иосиф Бродский: «Бог сохраняет все; особенно — слова прощенья и любви, как собственный свой голос». Из этого стихотворения строка, исчерпывающе определяющая значение Ахматовой для России: «…В родной земле, тебе благодаря обретшей речи дар в глухонемой вселенной».
Там, где мой народ
Ахматова не согласилась бы с Иосифом Бродским, который в нобелевской лекции сказал: «Лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии». Она как раз взяла на себя бремя второй роли — начиная с давнего «Мне голос был… Оставь Россию навсегда» и заканчивая эпиграфом к «Реквиему»: «Нет, и не под чуждым небосводом,/И не под защитой чуждых крыл, —/Я была тогда с моим народом,/Там, где мой народ, к несчастью, был».
Вот что сказал по этому поводу протопресвитер Александр Шмеман на собрании памяти Ахматовой в Нью-Йорке вскоре после ее смерти: «Для Ахматовой такого выбора (уезжать из России или оставаться. — The New Times) не было, ибо она не «относится» к России, а есть как бы сама Россия, как мать не «относится» к семье, а есть сама семья». Несмотря на внешнюю пафосность этого определения, оно невероятно точно объясняет патриотическую позицию Ахматовой, человека совершенно несоветского, рафинированную и образованную женщину, мечтавшую снова, как в юности, увидеть Европу. Незадолго до смерти, в 1964–1965 годах, как поздняя награда было все: и оксфордская мантия, и премия «Этна-Таормина» с поездкой в этот городок на Сицилии, откуда, по словам Гёте, открывается самый красивый в мире вид. Но это лишь скромная компенсация за страдания, перенесенные на родине.
1946. Анна Ахматова о Борисе Пастернаке: «Он награжден каким-то вечным детством».
Борис Пастернак об Анне Ахматовой: «Она напоминает мне сестру»
Получая Нобелевскую премию, Бродский, главный персонаж из «волшебного хора» любимцев комаровской затворницы,* * Анатолий Найман, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский. квалифицировал себя как «сумму теней». И назвал фамилии пяти поэтов, без которых он «не стоял бы здесь»: Фрост, Оден, Мандельштам, Цветаева, Ахматова. Он уехал из страны, которую не хотела покидать Ахматова, и в каком-то смысле получил Нобелевскую премию за нее. В диалогах с Соломоном Волковым Бродский констатировал: «Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом головы превращала вас в хомо сапиенс. Ничего подобного со мной ни раньше, ни, думаю, впоследствии не происходило». Пережив с Россией все, что можно было в ней пережить: расстрел мужа, шельмование и травлю, посадки сына, войну и эвакуацию, — Ахматова взамен получила право на то, чтобы счесть себя голосом страны: «Я голос ваш, жар вашего дыханья,/Я отраженье вашего лица». Противоречие «поэт и народ» тем самым было снято.
Искусство для искусства
По большому счету, Ахматова была аполитична. Но, как учит марксизм, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Еще до войны критик Г. Лелевич обвинял Ахматову в «мистическом национализме». Но это были невинные цветочки. После войны, когда у многих возникли надежды, что станет больше свободы, началось показательное закручивание гаек. Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года, безусловно, имело воспитательное, дидактическое значение — чтобы другим неповадно было. Ну, примерно как сейчас процесс Ходорковского.
Вот в чем состоял конкретный урок, преподанный на примере Ахматовой: «Журнал «Звезда» всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, «искусстве для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе».
Пострадали не только Михаил Зощенко и Анна Ахматова — они были главными поучительными примерами в силу масштаба дарования. Среди обвиняемых оказались известные драматурги А. Штейн и Г. Ягдфельдт, малоизвестные поэты И. Садофьев и М. Комиссарова, редакторы журналов, ленинградские партийные начальники и даже Юрий Герман, автор «подозрительно хвалебной» рецензии на произведения Зощенко.
Я приснюсь тебе черной овцою
На нетвердых, сухих ногах,
Подойду, заблею, завою:
«Сладко ль ужинал, падишах?
Ты вселенную держишь, как бусу,
Светлой волей Аллаха храним...
И пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе, и деткам твоим?»
Анна Ахматова.
«Подражание армянскому»
Монахиня и холодная война
Интересно, что к моменту принятия постановления после реплики Сталина 1939 года: «А где Ахматова? Почему ничего не пишет?» — прошло всего семь лет. В войну патриотические стихи Анны Андреевны были широко известны и популярны. Казалось бы, что вдруг? Почему ей припомнили «эстетство и декадентство»? Существует версия, которой придерживалась и сама Ахматова, согласно которой ее встреча с философом Исайей Берлином, находившимся тогда на британской дипломатической службе, послужила детонатором не только ухудшения отношения к ней со стороны властей, но и… холодной войны. Во всяком случае — одной из нескольких причин помимо фултонской речи Черчилля. Это предположение можно было бы счесть бредом, если не учитывать, что в послевоенном сталинском СССР было возможно все — настолько параноидальной была атмосфера.
В конце 1945-го Берлин посетил Ахматову в Фонтанном доме, а как раз в ноябре этого года Сталин предупреждал своих соратников против «угодничества перед иностранными фигурами». Встреча сопровождалась пикантным инцидентом: Рандольф Черчилль, сын Уинстона Черчилля, оказавшийся в Москве в качестве журналиста и искавший своего знакомого по Оксфорду Исайю Берлина только потому, что ему очень нужен был переводчик, отправился по «наводке» своей коллеги к Фонтанному дому. Рандольф был нетрезв, его, естественно, «пасли», Берлин вышел к нему во двор после истошных криков «Исайя!..» Словом, факт встречи Ахматовой с иностранным дипломатом стал достоянием советских компетентных органов. Якобы Сталин был взбешен: «Оказывается, наша монахиня принимает визиты иностранных шпионов».
1964. Лидия Чуковская: «Ее слова и поступки, ее голова, плечи и движения рук обладали
той завершенностью, какая обычно принадлежит в этом мире одним лишь великим
произведениям искусства»
Много позже Берлин писал о том, что в 1965 году в Оксфорде Ахматова рассказала ему: «…Сам Сталин лично был возмущен тем, что она, аполитичный, почти не печатающийся писатель, обязанная своей безопасностью… тому, что ухитрилась прожить относительно незамеченной в первые годы революции… осмелилась совершить страшное преступление, состоявшее в частной, не разрешенной властями встрече с иностранцем».* * Существует еще одна версия, почему Ахматова попала в немилость. В 1945 году на вечере поэтов в Колонном зале Анну Андреевну приветствовали долгой овацией. Весь зал встал. Узнавший об этом Сталин якобы спросил: «Кто организовал вставание?» — и не простил ей этой минуты славы.
Стилистические разногласия
Ахматова, безусловно, отдавала себе отчет в том, что находится в кафкианской стране. Одно из ее стихотворений называется «Подражание Кафке». Да и вся жизнь поэта в СССР была подражанием Кафке, с бессмысленными арестами и «Процессами», общением — заочным — с главным обитателем «Замка». Однажды Сталин — после письма Ахматовой к нему — освободил ее мужа Николая Пунина и сына Льва Гумилева. Было это в 1935 году. Что не помешало в 1938-м арестовать Гумилева второй раз. Корифей всех наук придирчиво следил за жизнью и творчеством Ахматовой на расстоянии и никогда не оставлял своим вниманием. После постановления 1946 года она написала верноподданнические, мучительно плохие стихотворения. Что, возможно, спасло ее и сына.
Кстати, помогал в публикации стихов Ахматовой в «Огоньке» тогдашний главный редактор, поэт и литературный сановник Алексей Сурков, адресат симоновского «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» Сурков очевидным образом искренне восхищался Ахматовой, называл себя «последним акмеистом», добывал для нее в период опалы переводческую работу, написал предисловие к ахматовским переводам корейской поэзии. Опекал во время последних поездок в Европу. Написал предисловие к изданию Ахматовой в «Библиотеке поэта». Но в историю вошел благодаря участию в травле Пастернака…
Конечно, ничего общего с режимом и «эффективным менеджером» у Ахматовой не было. Но помимо всего прочего у нее были те самые, по определению Андрея Синявского, стилистические разногласия с советской властью. Когда она вернулась из Италии, к ней пришли чекисты и стали расспрашивать о том, с кем она общалась, не попадались ли ей русские эмигранты. «Она ответила, — писал Исайя Берлин, — что Рим — это для нее город, где язычество до сих пор ведет войну с христианством. «Что за война? — был задан ей вопрос. — Шла речь о США?» Власть принципиально не могла понять поэта. И наоборот. В 1976 году под редакцией академика В.М. Жирмунского вышло самое полное собрание стихотворений Ахматовой — в той самой знаменитой советской «синей» серии, в которой выходил в 1965 году Пастернак, а в 1973-м — Мандельштам. Это была, по сути дела, реабилитация Анны Андреевны. Но до официальной публикации «Реквиема» на родине оставалось одиннадцать лет.
Из письма Анны Ахматовой И. Сталину от 1 ноября 1935 года
Я живу в С.С.Р. с начала Революции, я никогда не хотела покинуть страну, с которой связана разумом и сердцем. Несмотря на то, что стихи мои не печатаются и отзывы критики доставляют мне много горьких минут, я не падала духом; в очень тяжелых моральных и материальных условиях я продолжала работать и уже напечатала одну работу о Пушкине, вторая печатается.
В Ленинграде я живу очень уединенно и часто подолгу болею. Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не могу пережить.
Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне мужа и сына, уверенная, что об этом никогда никто не пожалеет.
Поэма «Реквием» была передана Ахматовой в редакцию «Нового мира» в 1962 году. В то время она уже ходила в самиздате. Отдельной книгой «Реквием» был издан в Мюнхене в 1963 году. Первая публикация в СССР состоялась в журнале «Октябрь» в 1987 году.
1966. Анатолий Найман, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский
у гроба Ахматовой. Иосиф Бродский: «Она… называла нас волшебным хором.
у гроба Ахматовой. Иосиф Бродский: «Она… называла нас волшебным хором.
Когда она умерла, волшебный хор потерял свой купол»
ФОТО РИА НОВОСТИ/STF, ВИКТОР АХЛОМОВ/"ИЗВЕСТИЯ", фото с сайта ahmatova.org
ФОТО РИА НОВОСТИ/STF, ВИКТОР АХЛОМОВ/"ИЗВЕСТИЯ", фото с сайта ahmatova.org