Антисемейный Томас Манн

громный роман нобелевского лауреата Томаса Манна в нашей стране сценической истории не имеет, за исключением радиопостановки 1972 года. Перевести этот многостраничный труд немецкого Толстого на театральный язык — само по себе подвиг. Придать ему легкость и стремительность, не теряя при этом философской глубины, — подвиг вдвойне.

Миндаугас Карбаускис «истязает» себя антисценической прозой давно и успешно. Ему поддались Андрей Платонов («Рассказ о счастливой Москве» в театре Табакова), Леонид Андреев («Рассказ о семи повешенных», там же) и Уильям Фолкнер («Когда я умирала», там же). На сцене РАМТа он поставил драматическую хронику Ицхокаса Мераса «Ничья длится мгновение» о жизни литовской семьи в еврейском гетто и давно подбирается к платоновскому «Котловану».

В его обращении к «Будденброкам», похоже, есть что-то личное: родной брат режиссера Рамунас Карбаускис — видный политик и миллионер, входит в десятку самых богатых людей Литвы. И сам Миндаугас не раз признавался в интервью, что он человек состоятельный и в театр пришел не за заработками. Материальное благополучие дает ему столь необходимую для творческого человека свободу и независимость, но, судя по всему, истоки внутрисемейных конфликтов Будденброков ему хорошо известны. Нет-нет да и прорвется из глубины закрытой карбаускисовской души затаенная обида на отца, которого театральные увлечения непутевого сына явно раздражали.

Может, и «Будденброки» эти — еще один аргумент в неоконченном семейном споре?

Художник Сергей Бархин покрыл красной ржавчиной балки семейного дома Будденброков и толстым слоем пыли — старинный фолиант, в котором год за годом, событие за событием отражается длинная жизнь старинного купеческого рода. Мы застаем начало конца — перед нами младшее поколение Будденброков, на котором, собственно, все и закончится.

Актеры не наряжаются в кружева и фраки — о времени действия напоминают лишь детали. Обращение с текстом, как всегда у Карбаускиса, идеальное, с сохранением авторских ремарок и точно выверенными интонациями. Каким-то непостижимым образом в его спектаклях литературная речь звучит как прямая, почти разговорная. Практически весь спектакль идет под музыку, фортепьяно стоит прямо на сцене, герои то слегка касаются клавиш, то садятся за инструмент — но музыка почти не прерывается, что дает эффект немого черно-белого кино. И кажется, что темпоритм спектакля полностью подчинен ритму музыкальному и актерская речь попадает в размер то вальса, то польки. Шопена и Шуберта сменяют пошлые вальсы и кабаретные канканы, монотонность и дребезжание расстроенного инструмента к финалу превращают существование героев в пытку.

Чеховского «звука лопнувшей струны» мы, конечно, не услышали, но каждое мгновение тишины воспринималось как вспышка, как знамение.

Невинный музыкальный инструмент, символ домашнего уюта и благополучия у Карбаускиса становится символом домашнего насилия, ненавистным семейным обрядом, что передается из поколения в поколение как проклятие. Вот тут, кажется, и спрятано главное: «Будденброки» — это бунт режиссера против навязанных семейных традиций и обязательств, которые превращают жизнь человека в ад. Когда история семьи становится источником мифических побед и выдуманных идеалов, где каждое следующее поколение добавляет в копилку новую порцию вранья и эти окаменевшие массы исторических испражнений передаются по наследству как главная реликвия, свидетельствующая о величии рода.

Носители великого имени не замечают, как печать вырождения ложится на их искаженные лица, когда все, чем гордились их предки, рассыпается в прах. Аристократизм вырождается в высокомерие, тщеславие — в зависть к чужому успеху, гордость — в хамство, а бережливость и хозяйственность — в патологическую жадность.

Жизнь в постоянном вранье порождает взаимную ненависть, которая вымывает из исковерканных душ все человеческие чувства. Вчерашние благообразные юноши и девушки из правильной семьи, не выпускавшие из рук книжек и певшие ангельскими голосами слова небесных молитв, на наших глазах теряют человеческий облик и превращаются в монстров. Визжащих, заходящихся от ненависти друг к другу, растаскивающих по углам осколки некогда легендарного Дома.

Семья — как модель тоталитарного государства, основанного на страхе и на вранье, на лицемерии и ханжестве. В этом гнетущем пространстве любое проявление творческой свободы, любое проявление инакомыслия, любая попытка неподчинения общему уставу расцениваются как преступление или как безумие. Семья — как кладбище подлинных чувств и искренних убеждений, похороненных под гнетом мертвых обрядов и пустых обязательств. Семья — как тюрьма, как пожизненное заключение, как отбывание наказания за несовершенное преступление. Семья — как мясорубка, перемалывающая нормального человека либо в безумца, либо в преступника, не жалеющая ни женщин, ни детей.

Карбаускис поставил спектакль жестокий и невинный одновременно, спрессованный как пружина, мучительный и мрачный, не обещающий ни света, ни очищения, но явно к очищению призывающий.

Мертвецы, которых с будничным спокойствием уволакивает со сцены приживалка Ида, ловко прикрывая неживые лица огромными рамами от семейных портретов, — это всего лишь мертвецы. Нет ни ликов, ни мощей, нет ни свершений, ни подвигов. Не передаются по наследству ни власть, ни знатность, ни величие. А вот дурные болезни — передаются. И гораздо чаще, чем таланты.