Восклицательный Гафт

Восклицательный Гафт. Любимцу театральной и киношной публики, печальному, лиричному, ироничному, желчному, язвительному, ехидному... в общем, прекрасному Валентину Гафту исполняется 75 лет. Феномен несдавшегося человека исследовал The New Times

Вот так умрешь, а кто-то сдуру
В тебе оценит только шкуру.

Мало кто умеет так восхищаться чужим талантом, как это делает Валентин Гафт. «Старик, это гениально!» — ироничное восклицание родом из далеких 60-х в его устах звучит как высшая похвала, как откровение. Так хочется верить, что это правда. «Правда? Правда?» — настойчиво уточняет не верящий своему счастью собеседник. Гафт великодушен. Именно так — он человек огромной, необъятной души, он никогда не скажет «хорошо», «нормально», «вполне». Только восклицания: «Гениально! Потрясающе!» Ему веришь. Потому что не верить ему невозможно.
Москвич, еврей, боксер, самоед, лирик, философ, пересмешник, бунтарь... Вечно неудовлетворенный — собой, страной, театром. Неудовлетворенность гонит его вперед, заставляя влюбляться и разочаровываться, рисковать и выигрывать, рисковать и падать — и начинать сначала.

В нем всего — много. Энергии, ума, азарта, хулиганства, иронии. Все прет из него через край, с захлестом. Неистощима его огромная душа, способная на бешеный протест и на тихую сентиментальную жалость. В нем уживаются беспощадность и милосердие, острота восприятия мира и христианское смирение, непомерная гордость и застенчивая, почти болезненная неуверенность в себе, мелодраматический пафос и философская мудрость.
В нем нет барской вальяжности, румяного самодовольства, капризной крикливости большой толстой звезды — качеств, которые проявляются у людей, достигших высот и определенной близости к власть имущим. С властями он вообще никогда не заигрывал — ни с теми, ни с этими. Никогда не вилял хвостом и не облизывался, заглядывая в государевы ладони. И речей с трибун не говорил — никто и не поручал. Для подобного годились другие, Гафту бы не поверили. Посылали «Бегемота, он обаятельный». 

 
Без бабочки

Валентин Гафт учился во МХАТе с Олегом Табаковым и Евгением Урбанским. Пришел поступать в ярко-красной рубашке и с золотой фиксой во рту. Черноволосый, коротко стриженный, с устрашающими бицепсами и московской дворовой ухмылочкой, не предвещавшей ничего хорошего. Домашние сомневались: «Валя, ну какой ты артист! Вот посмотри на Мишу Козакова — у него и костюм, и бабочка, а ты что?» Ни костюма, ни бабочки так и не появилось. В спектакле «Сон Гафта, пересказанный Виктюком», он появляется в своих помятых джинсах и расстегнутой на шее рубашке. Внешняя брутальность, как защитная броня, скрывает его главный комплекс. «Сейчас меня разоблачат» — стучало у него в голове полвека назад, когда он впервые вышел на съемочную площадку к Михаилу Ромму в «Убийстве на улице Данте». «Застенчивый убийца», — сказал тогда про него Ромм. Страх разоблачения преследует его всю жизнь. Может, поэтому он не стал режиссером, не рискнул преподавать, панически боясь белого листа… Не пробовал организовать свой театр, не собирал вокруг себя единомышленников, не организовывал концертов и гастролей, не изучал придирчиво гонорарных ведомостей… 

 
Показатели успешности

В «Современнике» Гафт работает сорок лет. Но актером, по собственному признанию, стал у Анатолия Эфроса. Эфрос почувствовал его, поманил, освободил, проложил ему тропинку — индивидуальную, нехоженую, именную. Эфрос обожал артистов парадоксальных, нестандартных, не вписывающихся в формат. Из них-то обычно и вырастали диковинные, экзотические цветы. Николай Волков, Лев Круглый, Лев Дуров, Александр Ширвиндт, Антонина Дмитриева, Ольга Яковлева — вписать Гафта в этот букет сегодня невозможно. А тогда? Почему он ушел — до сих пор загадка. Но на телевизионной пленке остались свидетельства того нервного и счастливого эфросовского периода: «Таня», «Острова в океане», «Всего несколько слов в честь господина де Мольера». Счастливых актерских судеб не бывает. Успешные — да. Это когда твое резюме ломится от количества сыгранных ролей, призов на кинофестивалях и прочих примет признания. В советской стране показателей успешности было два: любовь народа и любовь государства. Любовь народа исчислялась количеством писем и наименованием «Актер года» с гарантированной обложкой в журнале «Советский экран». Любовь государства — количеством всевозможных «цацек» и приглашениями на кремлевские приемы. С этой точки зрения Гафт был артистом абсолютно бесперспективным.
О его характере всегда ходили легенды. Взрывной, непредсказуемый, гонимый обостренным чувством справедливости и требовательности к окружающему миру. Сегодня бы сказали — недоговороспособный. Рассказывают, что как-то на телевидении во время репетиции спектакля он неожиданно сгреб ничего не подозревающего партнера за грудки и заорал: «Ты будешь, сука, общаться?!» Партнеры его боятся и обожают. Каждый ординарный спектакль для него — событие неординарное. Мучительный процесс самосовершенствования не заканчивается никогда. Ему необходимо проанализировать каждый шаг, каждую реплику, каждую мизансцену. Необходимо это с кем-то проговорить, промучить. Он обожает, когда на спектакли к нему приходят несколько раз, потому что он никогда не играет с холодным носом, вполноги. Ему важно быть услышанным, увиденным. Таких артистов сегодня почти нет.

Не стыдно ль жизнь, судьбу чужую,
Нам представлять в своем лице!
Я — мертв, но видно, что дышу я,
Убит и кланяюсь в конце.

В соавторстве с массами

Первую эпиграмму Валентин Гафт написал Валентину Никулину во время спектакля «Валентин и Валентина». «Ты так сегодня о любви сказал, что забеременел весь зал». В середине 70-х эпиграммы ходили по рукам по всей Москве — добрая половина из них была приписана Гафту. Он возмущался, клеймил неизвестных шарлатанов, но остановить этот сумасшедший поток пародий на пародии было уже невозможно. Первая книга эпиграмм вышла в 1989 году, но до сих пор на творческих вечерах Гафту приходится открещиваться от «народного творчества». Эпиграммы принесли Гафту ту самую народную славу. Их стали читать даже абитуриенты на вступительных экзаменах, выдавая за басни. В середине 80-х в репертуаре «Современника» появился странный спектакль «Дилетанты», в котором артисты театра читали публике свои произведения. Тогда Москва впервые услышала пронзительную лирику Гафта, а его шутливые рифмованные насмешки отошли на второй план. 

 
Гафт пишет очень простые и очень интимные стихи, в которых его мятущаяся душа раскрывается во всей своей незащищенности и боли. В стихах живут его роли — сыгранные и несыгранные, его женщины, его родители, его детство, его непрощенные обиды и предательства, его мальчишеские мечты и привязанности. По своему простодушию и искренности стихи Гафта созвучны поэзии Геннадия Шпаликова — так и не повзрослевшего мальчика, умиравшего от одиночества и трагического несовпадения с эпохой.

Жизни занавес открылся,
Это — Человек родился,
Был веселым — Первый акт,
Но, когда он удавился,
Даже свет не притушился,
Хоть бы сделали Антракт.

Его альтернатива

Стихи должны были трансформироваться в театральное пространство. И это наконец произошло в 2009-м, когда в репертуаре «Современника» появился «Сон Гафта, пересказанный Виктюком». В высшей степени необычное произведение взорвало мирно спящую московскую публику и слегка заболоченный, растерявшийся от вызовов времени театр. В то время, когда вся страна голосовала за своего кумира-параноика на телепроекте «Имя Россия», Гафт и Виктюк готовили свою альтернативную акцию. Премьера прошла в день, когда в центре города винтили очередных «несогласных». На сцене «Современника» угрожающе чернели лагерные вышки, слышался лязг железных лубянских дверей, Гафт возвышался над убранной в красный бархат трибуной, прищурившись, смотрел в зал и тихо говорил со знакомым кавказским акцентом: «И нэминуема расплата, паскольку я всэгда в Крэмле». В финале с трибуны к зрителям летел огромный сталинский сапог и застывал, уткнувшись тупой мордой в рампу. Те, кто побывал на премьере, помнят это ощущение страха и недоумения, охватившего зрительный зал. Нервные смешки, перешептывания, сдерживаемое возмущение, демонстративный уход нескольких зрителей — и гробовая тишина в финале. 

„ 

Пережившие не одну оттепель и перешедшие 

не одну площадь не спешат влиться в толпу 

коленопреклоненных. Потому что знают, 

 что кто-то смотрит им в спину  

Зачем он сделал это? Зачем предъявил обожавшему его зрителю произведение столь несовершенное по форме и столь убийственное по содержанию? Зачем так подставился? Рифмованные фрагменты разлетелись на цитаты, реальные персонажи (среди которых Жванецкий, которого Гафт обвинил в придворном шутовстве, Радзинский, как главный «спец» по сталинскому гению, Зюганов, не устающий лизать голенища сталинских сапог) затаили обиду, критика разделилась на снисходительную и оскорбительную. Рожденный в сталинскую эпоху, Гафт ворвался в неутихающий спор вокруг этой зловещей фигуры и «закрыл тему». Из зала на него понимающе смотрели его коллеги по цеху и ровесники: Сергей Юрский и Игорь Кваша. У каждого из них тоже есть свой Сталин.

Молчание слепого большинства
Кончалось страшным воем заключенных.

Кто смотрит в спину

Вчерашние шестидесятники взирают на современный мир с печалью, граничащей с ужасом. Они не выходят на митинги, они предпочитают свои гражданские чувства изливать единственным доступным им способом: со сцены. Они привыкли говорить с публикой языком метафор и художественных обобщений. Они не отказываются от государственных наград, принимая их с достоинством. Они как никто знают цену этим протокольным поздравлениям и фальшивым улыбкам. Пережившие не одну оттепель и перешедшие не одну площадь, они не спешат влиться в толпу коленопреклоненных. Потому что знают, что кто-то смотрит им в спину.

Мы все идем по чьим-то спинам.
И ты не проклинай судьбу
И не страдай от унижений,
Когда по твоему горбу,
Жив ты или лежишь в гробу,
Пройдут, как по простой ступени.