На свой первый эфир на «Эхе» я шел, кажется, еще по улице 25 Октября: Никольской она стала несколько позже. Отчетливо помню полуподвал, какие-то досочки, переброшенные через недоремонт, и радость от своей мимолетной причастности к инструменту свободы.
Переход в новое качество случился мгновенно: 19 августа 1991 года не «Голос Америки», а именно голоса «Эха Москвы» стали ясным знаком о том, что никакого Янаева тут не будет.
В новые времена радиостанция быстро стала важнейшей шестеренкой, передававшей крутящий момент эпохи: то, о чем «Эхо» рассказывало утром, вечером становилось темой ток-шоу на НТВ, а через пару дней могло стать и повесткой дня на Охотном Ряду.
Одна шестеренка цепляла другую, другая — третью, информация поднимала и накреняла политические судьбы, держала в динамическом равновесии политическую жизнь… (В стране в ту пору не было национального лидера топлес, от которого на съездах правящей партии прилюдно писают кипятком слабые на голову ткачихи, а политическая жизнь была.)
Была она, конечно, не сахар. Ельцинская Россия запомнилась непростым пациентом, но пациентом, безусловно, живым! При Путине ее, матушку, объявили счастливой и положили на ледок с бирочкой на ноге. А начали, конечно же, с кастрации СМИ.
Когда погром телевизионного пространства был завершен, Венедиктов внезапно оказался естественным монополистом на «неформатную» для других СМИ информацию/интонацию. «Все вы тут будете!» — этими словами Леша встречал в коридорах радиостанции меня, Сорокину, Кара-Мурзу, Норкина…
И вот с пяти до шести я колеблю радиоволну 91,2 FM, а к семи в ту же студию приходит Максим Шевченко. Если бы зеркальным образом я (или кто-то думающий, как я) мог прийти после Шевченко в эфир Первого канала — это означало бы свободу слова в стране. А так лишь благая возможность прокричать, что тебе заблагорассудится, в комнате, обитой войлоком.
Комната, что говорить, не маленькая: сотни тысяч сограждан. В Исландии такая намагниченная аудитория решила бы судьбу ближайших выборов; на наших просторах это — как птичка покакала.
«Все вы тут будете!» — этими словами Леша встречал в коридорах радиостанции меня, Сорокину, Кара-Мурзу, Норкина
Вот, собственно, и мой ответ на вопрос: почему Кремль терпит? А чего ж не терпеть? Есть что предъявить свободному миру, а практического вреда никакого: шестеренка «Эха» крутится сегодня почти вхолостую.
Главные темы не становятся повесткой дня для России — повестку скармливает стране программа «Время». Альтернативный доклад Савельева по Беслану, подлоги в деле Ходорковского, кадыровское средневековье, смерть Магницкого… Кто это знает, кого это скребет? Вот эти девятьсот тысяч недобитков? Отрезанный ломоть. При этом «Газпром-медиа» еще обломился и чудесный кусок почти дармового бизнеса. Зачем платить пациенту, который пришел крикнуть о наболевшем — в единственную комнатку, куда его еще пускают с его кренделем в голове? «Вы хотите об этом поговорить?» Ну, поговорите.
Облегчил душу? — ступай себе с миром. Аптека, как известно, за углом.
И все равно — лучше, конечно, помучиться, как говорил Сухов из незабвенного «Белого солнца пустыни». Информация, как и интонация, распространяется воздушно-капельным путем — медленно, но неотвратимо...
В сущности, мы играем с Кремлем в ту же игру, в которую играл с эмиром Ходжа Насреддин, взявшийся за пять лет обучить ишака богословию. За это время, говорил мудрый Насреддин, кто-нибудь из нас непременно умрет — или я, или ишак, или эмир. А там поди разберись, кто лучше разбирался в богословии…
Так что будем считать, что мы — в процессе ожидания.